Собственность пропавших без вести
Время действия фильма Алексея Германа «Хрусталев, машину!» — февраль 1953-го, 7 дней до смерти Сталина, страстная неделя из жизни главного героя. Успешный и всесильный некогда военный врач живет в ожидании неизбежного ареста. Когда наступает его время, после неудачной попытки побега, он сдается и принимает свою судьбу. Мы следуем за ним в тюрьму, становимся свидетелями переживаемого им ужасного унижения. Затем, после смерти Сталина, он выходит из тюрьмы, на свободу –– в огромное, широко открытое пространство пустоты. Там он и исчезает, буквальным образом растворяется в воздухе. Человек без свойств и без собственности, исчезнувший –– он пропадает, но никто, скорее всего, не будет оплакивать его пропажу.
В начале картины мы видим доктора и его семью среди чудовищного переизбытка материальных объектов, в квартире, переполненной скарбом. В огромных апартаментах туда-сюда снуют толпы людей, громко разговаривают, ругаются на гигантской кухне — среди не к месту приткнутых, бесконечных «вещей», очевидно занимающих слишком много места, лишающих людей пространства для жизни. Произведения искусства и предметы декора, дорогая мебель и посуда, явно переехавшие сюда из другого места –– точные детали повседневной жизни сталинской элиты.
Вероятно, все это реквизировано из домов и художественных коллекций уже исчезнувших людей, жертв более ранних волн террора, и теперь распределено между теми, кто пока остался в живых. Эти предметы временно переданы им во владение, как знак их недолговечных привилегий. Собственность тех, кого уже нет, пока остается здесь, лишенная собственной ценности, истории и контекста, в ожидании исчезновения своих нынешних хозяев (когда наступит их черед). А их черед наступит, и они исчезнут без следа. Все эти вещи окружают действующих лиц как бессловесный греческий хор, наблюдающий за невероятными поворотами судьбы главного героя, которые предваряют его неминуемое падение, исчезновение в ночи, его «отсутствие».
Что это значит, «исчезать» или «быть исчезнувшим»? Что это за категории, понятия, что они символизируют? Как соотносятся с нашим чувством истории и ощущением ее связности, нашими претензиями на историческое и культурное наследие? Каков их критический потенциал в работе с тем, что мы называем культурными ценностями и исторической справедливостью?
Ощущение того, что нам чего-то не хватает, является характеристикой нашего времени –– это симптом тех амбивалентных отношений, что возникают между незавершившимся настоящим и неотменимым прошлым. Мы говорим, что чего-то не хватает, когда что-то было на своем месте, но сейчас его там нет; мы говорим «некто отсутствует», когда его нет там, где мы ожидали его увидеть. О тех, кого нет, мы говорим, что их отсутствие «бросается в глаза» (по-французски brillent par son absence –– «блистает отсутствием»). В этом случае именно отсутствие — и есть причина сияния, которое невозможно скрыть: это бытие-в-отсутствии или даже присутствие-посредством-отсутствия. То, чего нам не хватает –– это то, что должно быть (но его нет), — таким образом, отсутствие становится вопросом справедливости и долга («должно»).
Справедливость становится особенно значимым фактором, когда прошлое находит свою репрезентацию в артефактах — вроде тех, которыми полна квартира несчастного сталинского генерала. Или, говоря шире, когда прошлое проявляется в материальных объектах «культурного наследия». Оригинальный контекст французского слова patrimoine (национальное достояние, культурное наследие) – революционный, это неологизм и эвфемизм, описывающий вещи, не имеющие владельца. Ценности, конфискованные во время Французской революции из аристократических домов и монастырей по новым чрезвычайным законам. Зачастую это были богатства, украденные толпами, которые сжигали дворцы, поместья и церкви, насиловали монахинь и убивали дворян. Термидор изобрел слово для этих «эксцессов»: назвал их «вандализмом». Но вместе с тем он придумал, что делать с огромным количеством материальных предметов, стоивших жизни своим обладателям. Patrimoine –– предметы, принадлежащие patrie, «родине», поскольку, в противном случае, ими больше некому владеть. Эти вещи отправились в музеи для нужд образования, просвещения и пробуждения патриотических чувств.
В целом, социальные катаклизмы всегда приводят к диспропорциям в доступе к вещам: людей массово уничтожают, но вещи сохраняются и продолжают свое существование в новом качестве как предметы купли/продажи или экспонаты художественных коллекций. Человеческая жизнь гаснет в катастрофах, в то время как жизнь вещей становится все более и более активной в актах обмена, экспроприации и мародерства.
В одной из своих поэм военного времени французский поэт и герой Сопротивления Рене Шар провозгласил: «наше наследие не завещано нам никаким завещанием». В самом деле, история XX века полна неисцелимых человеческих ран и катастроф, а их артефакты переполняют современные музеи, их коллекции и запасники, как и аукционные дома. Наше наследие, в том виде, как мы получаем его из прошлого — это спорная собственность, наши права на него легко могут быть поставлены под вопрос. Рене Шар продолжает: «Мы достойно сражаемся лишь за то дело, которое выбрали сами, с ним мы едины и с ним вместе горим».
Пусть и не способные свидетельствовать, вещи все же представляют собой наше наследие, и не потому, что уполномочены делать это –– от природы или в силу закона –– а потому, что мы сами совершаем выбор их унаследовать, то есть подразумеваем ответственность за тех, кто не был спасен и за память о тех, обстоятельствах, при которых произошло их «исчезновение».
Коллективная память в XX веке укоренена в этих объектах. Наше наследие состоит из вещей, репрезентирующих, в широком смысле, собственность людей, безвестно пропавших в катастрофах своего времени. И потому, заявляя права на свое наследие, мы должны осознавать экономические, этические и политические аспекты, лежащие в основе нашего права на них. Современные дискурсы и практики коллективной памяти, идеологии и риторика исторического и культурного наследия, публичная или частная, имеют прямое отношение к политике идентичности и предполагаемой связи между прошлым и настоящим.
Виктор Шкловский когда-то говорил о необходимости совершить «революционный выбор прошлого» в современности. Политические силы в восточной части Европы сегодня скорее демонстрируют свой «реакционный выбор прошлого». Важно помнить, что и это тоже выбор.
